Автор: Агглютинация (Gwenhwyfar)
Пейринг/Персонажи: семья Амеллов и многие другие
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Размер: 5206 слов
Аннотация: Следователи допрашивают служанку, работавшую у Ревки Амелл, о загадочном исчезновении ее хозяйки.
Примечание: ключ 68. «Ребенка, проявляющего признаки магии, следует погрузить в воду, пока он почти не перестанет дышать. Если магия в нем еще слаба, она умрет раньше ребенка».
Ссылка на фикбук: url
Я клянусь вам, клянусь, я ничего про это не знаю. Ничего плохого я не делала. Я работала тогда у Амеллов — убирала постели, чистила комнаты, еще я белье стирала, занавески стирала, много мозолей на них набила. Когда я к Амеллам пришла, уже не те были времена, в которые их имя открывало все двери. В доме постоянно были окна зашторены. Тридцать лет назад это было: у нас холера бушевала, много людей унесла, у брата хозяина моего жена умерла, а вслед за ней и сам брат — жить, говорят, не захотел. Помню как сейчас, что я ходила по дому, а под ногами ковры, я их все отчистить не могла, да такие толстые, да пыльные, что идешь — а шума от шагов нет; ходила по дому — как воровка. И окна зашторены: что день, что ночь — не поймешь. Только идешь и знаешь, что снаружи за стенами холера. И вокруг пахло… сладко-сладко так травами пахло. Хозяин, лорд Фостен, все говорил, его тошнит от этого запаха. Хозяйка — дочь хозяина, я имею в виду, леди Ревка, — клала эти травы себе под подушку. Засушенные, конечно. Тронешь их — они рассыпаются, и по рукам этот запах ползет, ползет…
Какие травы, говорите? Да стебельки такие… сухие-сухие. Сейчас вспомню. Хозяйка-то, она как на сносях была, так без этой травы будто жить не могла. Когда спать ложилась, все между руками их мяла, и они по постели сыпались, по подушке сыпались, от них желтые следы оставались, я все их отчистить не могла, столько мыла извела — а они все пятнами, пятнами. Вспомнила, кажется: э… эн… эмбриум. Эмбриум, так говорила хозяйка. Помню, от нее им пахло, как в лекарской лавке: я ее под руку по лестницам водила — а вокруг запах вьется; я ей мыться помогала — а дух, пока волосы ей не прополоскаю, стоял такой, что святая Андрасте, как сама хозяйка-то не чувствовала? А вы знаете, сладкий-сладкий такой запашок, но как будто бы нехороший. Словно с гнильцой. А если травинку одну пожевать — хозяйка так делала — то во рту горько.
Так лекарь из Церкви сказал поступать. Страшная, знаете, была зима, а хозяйка дитя ждала. Пятый ее ребенок. Лекарь сказал, надо на себе носить эмбриум: дитя здоровее будет. Двух-то старших девочек к тому времени в Круг забрали — вы-то знаете, вы все это знаете — бедные девчонки; помню, как забирали храмовники первую, криков-то на весь город было; плакала, бедняжка, словно ее заживо резали — это я про хозяйку сейчас, не про дочку. А девочке, Агате, семь лет было в тот год; хозяин решил храмовников в дом не пускать, да только на площади полгорода столпилось поглазеть; так вот, пока он с храмовниками торговался да торговался, девчонка решила удрать и в окно вылезла, тут-то ее и поймали. Это, я, конечно, все не видела, я тогда у младшей дочери де Лансе работала, это мне все потом рассказали, а уж я-то вам пересказываю. А что? Весь город это говорил.
Так вот, хозяйка с травой-то этой не расставалась. Помню леди Ревку как сейчас: высокая, белая, волосы чернее вороньих перьев, руки и ноги — как нитки, венки по запястьям бегут. Ни молодая, ни старая, весь город в лицо ее знает, хотя она из дома почти не выходит. Помню: стоит передо мной, брюхатая, я ей платье шнуровать помогаю, а платье не сходится. Я и смеюсь: точно сын будет, большой и сильный, настоящий воин. И она в ответ смеется — да так смеется, как если бы птица лесная трещала. Хозяйка ведь четырех дочерей родила, вдобавок старшие ведьмами уродились. Муж ее все мальчика хотел, наследника.
Муж-то?.. Да торговец, Густав Доннелл, родом вроде бы из Оствика. Никто о нем прежде не слышал, пока он на дочери Амеллов не женился. Торговал тканями, одеждами, всем таким. Денег-то у него было вдосталь, чтоб с Ревкой Амелл свадьбу сыграть, а места среди лордов для него не было. Когда я у леди Ревки в служанках ходила, он все дома не бывал, по торговым делам в разные города мотался. Может, просто на нее, затворницу, не хотел смотреть. Мне повариха старая рассказывала: когда вторую девчонку храмовники уводили, муж хозяйки приказал двери запереть, дочку на руки схватил, к себе прижал. Лорда Фостена тогда дома не было. Вот, помнится, в главной зале у нас лежали ковры ривейнские, стены были красным шелком обиты, по стенам портреты предков Амеллов развешены; и стоит он, торговец Доннелл, среди этого великолепия, да с девочкой на руках, а глаза — как безумные. Вытаращил глаза, сверкает взглядом по сторонам, на портреты Амеллов посматривает, а храмовники уже мечами дверь ломают.
Хозяйка перед мужем на колени бросается, упрашивает: пусти ты их, пусти, они же все вокруг разнесут, весь город смотреть соберется; а он и говорит ей: и так все смотрят, хуже не будет. Он вторую дочку больше всех любил и баловал; ее в честь бабки по отцу назвали, Эльзой, и не прогадали — сильно на отца была похожа. Кудряшки были светлые-светлые, и не сказать, что от Амеллов родилась. Хозяйкин муж кричал через дверь на храмовников, да зря. Как храмовники в дом ломились, городские мальчишки на крыши высыпали — посмотреть на зрелище. Песенку еще такую пели: «У Амеллов, у Амеллов трюки ведьмины в крови, всем известно, что Амеллы страшной магией больны: посмотрите на них — к двери пятятся, зубы скалятся, слезки катятся; потому что у Амеллов руки до локтей в крови…»
Как это — о чем? Да слухи ходили, якобы так и так, то ли лорд Аристид, патриарх Амеллов, замышлял что-то против наместника, то ли наместник имели к Амеллам какое-то нехорошее дело, в общем, слухи такие ходили, а может быть, ничего и не было. История с дочерью лорда Аристида — сюда же. Ну, та, которая с малефикаром сбежала.
Как — не с малефикаром? Вам-то откуда знать? О, не отводите глаза. Посмотрите на меня: я могла бы вас и упрекнуть, ведь я служила когда-то Амеллам, как-никак; да разве сбежала бы Лиандра по своей воле? Он околдовал ее, зуб даю. Это он проклял всех Амеллов. С тех пор счастья в их семье не было ни капли. Лиандра — она ведь мою хозяйку так любила, много времени с ней проводила, уже когда с тем магом сношения — понимаете ли, о чем я — имела; вот с нее проклятье на хозяйку мою, которая тогда первенца ожидала, и перекинулось. Лиандра с леди Ревкой вечерами болтала, за руки хватала, обнимала ее на прощание — мне так рассказывали. Оттого и дочки хозяйкины не в Амеллов родились…
Говорили еще, будто бы это наместник, испугавшись за свое место — многие благородные были его правлением недовольны, — задумал отравить жизнь своему сопернику и подослал Лиандре этого пройдоху-мага. Это, конечно, может быть, и так, только вот крепкой свиньей надо быть, наверное, чтоб такую череду несчастий неприятелю устроить. Сохрани нас Создатель иметь таких врагов.
Или, все говорили, девочки ведьмами уродились, потому что годы плохие были, штормовые. В порту корабли опрокидывало, паруса рвало. Да кто его будет знать. Вот, значит, говорю, тридцать лет назад холера по городу бесилась, и хозяйка — особенно как тетка ее, леди Бетанн, померла — будто с ума сошла. Взбрело ей в голову, что в такую дурную зиму точно маг народится. Ночами с постели вскакивала, на колени бросалась так, что стук о пол было слышно, и начинала причитать: долго молилась, то кланялась, то руки к потолку поднимала, и так плакала, что подушка потом сырая вся становилась. Я ночами к ней заходила, все говорю: леди Ревка, Андрасте вас слышит, только колени себе не разбейте да ребенка не убейте, пока плачетесь. А она с каждым днем все тает и тает. Беру ее за руки — а руки все в этом, демоны б его побрали, эмбриуме. Так и плюнуть хочется, а я все продолжаю увещевать. Смотрю на нее — а она будто вот-вот головой о стену, глаза — бешеные, под глазами круги черные. Ну, думаю, не доносит ребенка — или помрет при родах. Когда женщина помереть готова, это же сразу видно.
И муж ее этот год в Оствике зимовал. Киркволл перекрыли, чтобы заразу не разнести, и никого из города не выпускали, да почему-то никого и не впускали — в толк никак не возьму, почему. Вот и жили они дома: лорд Фостен, леди Ревка да бестолковый младший брат ее, да придут демоны по его дурную голову; он потом, как оказалось, во время холеры контрабанду в город возил, на вырученные деньги хотел себе поместье купить; и две хозяйкины дочки младшие, пяти и шести лет. О, как хозяйка их любила! Если б только вы видели, сколько в нашей хозяйке было любви, — если бы вы видели, вы бы сейчас надо мной не смеялись…
Она сама шила им платья, делала игрушки. Вышивала для них платки — всю зиму сидела и вышивала, исколола иголкой все руки, да только крови ни капельки не было: так холодно было, что руки ее замерзали в ледышки. Страшная была зима. В Киркволле снег падает редко, но тогда ковром укрыло, как бриллиантами. Девочки сидели на подоконнике, шторы украдкой приоткрывали, выглядывали на площадь — там все сверкало белым, но им было запрещено выходить. Можно было весь день сидеть у окна и никого не увидеть. В Нижнем городе, бывало, если кто-то из членов семьи заражался, он уходил из дома, спал в подворотне, умирал где-нибудь на улице, а в Верхнем городе стражники, да сохранит их Создатель, такого не допускали. Окна нашей главной залы выходили на площадь, а против них были окна поместья лорда Аристида — мертвое место с запечатанными дверями. А я приходила и гоняла девочек с подоконника, как котят, потому что надо было закрыть шторы…
…Так сказала хозяйка. Она хотела, чтобы шторы были задвинуты. Кто я такая, чтобы с ней спорить? Она среди белого дня вышивала при свечах. Она проводила дни полулежа в особом кресле, потому что у нее постоянно болела спина, и со стороны казалось, она спит с открытыми глазами. И засушенные цветочки эмбриума. Она была на них помешана. Я сама разбрасывала их по ее постели. Еще у нас была Линелла, та старая повариха, которая гоняла меня по кухне метлой, и она всю зиму не выходила из кухни, потому что от этих цветов ее тянуло чихать.
Ближе к положенному сроку хозяйка велела мне подыскать для ребенка кормилицу, но ни одна женщина не хотела входить в проклятый дом. Тогда я привела сестру Церкви, которая взялась прочитать молитвы во всех комнатах. Брат хозяйки, намедни напившийся, спал без задних ног в винном погребе, укрывшись стащенной конской попоной; когда сестра вошла, он проснулся от шума ее шагов, зарычал спросонок и попытался вылезти из-под грязной попоны. Перепуганная сестра выбегала из погреба, крича, что в доме завелись демоны.
Мне-то было смешно, а вот хозяйка все плакала да плакала. Я уж и за руку ее беру, и по плечу поглаживаю, а она будто меня не слышит. Недобрые, говорит мне, предчувствия. Заставила святую сестру помолиться вместе с девочками. А те еще маленькие, не сообразят толком, кто такой Создатель. Августина — та, что постарше из двух была, — еще кое-как да понимала; она тихая была, молчаливая, самая болезненная из детей, потому что хозяйка, когда ее носила, ноги о плиты Казематов сбивала, умоляя вернуть старшую дочку. Может, потому, что она слабая была, ее проклятье и перескочило. Младшая же из четверых — Эвелина, кажется, — была девчонка с перчинкой. Молитву-то она повторила исправно; вот только хозяйка словно в воду глядела.
Зима была, говорю, бесконечная. Это была большая удача — когда случились морозы, болезни пошли на спад, но мы в это не поверили. Помню, стою я на пороге у спальни хозяйки, смотрю в пыльную закрытую штору и думаю: мы отрезаны от мира внешнего, кто знает, что там за стенами? Только снег и пустота. Может, болезни больше нет: не коснулась нас — и то хорошо. Может, наоборот, весь город опустел. Дети все эти месяцы провели взаперти. Однажды вечером в детской спальне две маленькие подрались из-за куклы; старшая вырвала куклу у младшей, но уронила — и та разбилась. Слышу обиженные детские крики, бегу наверх и уже на лестнице чувствую запах: что-то горит, и жар все ближе. Холодею, вся потом покрылась; вижу отблески на стене. Огонь уже на дверь перекинулся, к счастью, она была открыта; вбегаю в комнату — замираю. Девочки друг к другу прибились в дальнем углу, огромными глазами смотрят: богатый ковер полыхает, как подожженное поле, пламя по ножкам кроватей ползет, от искр шелковые обои тлеют, шторы висят горелой бахромой, а посреди всего этого лежит разбитая кукла, нитяные волосы догорают, лопнувшие стеклянные глаза растекаются.
Забрали Эвелину в Круг, забрали. Вот и все. Лорд Фостен в один день постарел. Хозяйка, как услышала, легла и не вставала. Даже не смотрела на приход храмовников; потухла, будто тлеющую свечку загасили. Мальчишки под окнами песенку распевали, мы с Линеллой помои им на головы выливали. Хозяйке подходил срок родов, мы все смотрели на нее, будто она уже в погребальный костер ступала. Один из храмовников поделился, мол, рано в наших девочках магия просыпается; говорил, обычно такое бывает, когда в семье магов много. Хозяин его прогнал за такие слова. Я, услышав это, к хозяйке убежала, стучусь в ее комнату, а хозяйка мне не отвечает. Вхожу без стука — она в кресле, в руках шитье, пустые глаза перед собой таращатся, на холодных руках линии проступили; не тронешь — подумаешь, что уже не жива. Она мне ни слова не сказала. Ветер еще был страшный в тот день. Казалось, достаточно из дома выйти — и тебя унесет. Вы видели когда-нибудь, как снег хлопьями падает в море? Нет? Приезжайте в Киркволл…
…Не дергайте меня! Головой своей клянусь, мы в Киркволле никогда не видали такой бури со снегом, ни до, ни после того дня. Я проводила леди Ревку наверх, в ее спальню; мне пришлось почти нести ее на себе, тогда-то я, наверное, спину и сорвала, до сих пор мучаюсь. Шла, помню, шла и долго хозяйку о чем-то уговаривала. Несколько раз я вечером проходила мимо ее комнаты; хозяйка не спала, дверь была приоткрыта, в спальне горела одна свеча, но потом погасла — я решила, что леди Ревка наконец уснула, и ушла в нашу с Линеллой комнатушку. Проснулись мы среди ночи — обе одновременно; хозяйка стояла на нашем пороге, бела как полотно, белее своей ночной рубашки, чудом к нам ногами пришла. Твердо, коротко говорит: зовите повитуху. Мы так и ахнули: как это, срок еще не пришел. Да ей, наверно, надоело все это. Как к смерти своей готовилась.
Мы и побежали: я за повитухой, а Линелла — хозяина будить. А брат хозяйкин так и пропал куда-то из виду, а муж ее так и не возвращался. Я по городу через снег и бурю бежала и все думала: добрая, дорогая наша хозяйка, ей бы жить, а в ней это проклятье, и на детей оно перешло. А вы, орлесианцы, не знаете, наверное, какие зимой в Киркволле бывают ветра. По щекам, по ушам колотит — страшно. Перед глазами — пелена снега, как плотная простыня. Бьешь кулаком в дверь, а кулак будто бы и не твой, а чужой. На море тогда шторм такой поднялся, что половину причалов снесло, волны на набережную выплескивались, она наутро вся ледяная была. А как я домой вернулась с повитухой, то девчонку, Августину, сразу погулять вывела — эту-то птичку болезненную — чтоб та криков роженицы не слышала; так и стояли посреди площади, посреди ночи, под навесом какой-то торговой палатки, боясь шагу ступить. Девочка палкой узоры на снегу рисовала, колечки, галочки; палка по мостовой постукивает, ветер завывает, за плащ забивается. Страшная, говорю, была ночь.
И вот в эту-то ночь хозяйка наша родила мальчугана. Быстро, будто с сердца скинула. Я как увидела младенца, не поверила: хилый был мальчишка, слабый, как котенок. А в комнате-то, в комнате этим эмбриумом так и пахло, повитуха все морщилась, морщилась. Смотрю по сторонам, а сама ногой растрепанные сухие стебельки под кровать забрасываю. Повитуха кладет младенца на живот хозяйке, говорит с деланным восторгом: гляди, какой хорошенький славный наследник. А та на руки его не берет, отвечает: заберите его, не хочу его, приведите мне моих дочерей. Привели ей Августину; девчонка ошалела совсем, глазами хлопает, за мамкину руку хватается. Линелла мне и говорит тихо: смотри-ка, а хозяйка ничего, держится. Как работу рутинную делает, только совсем погасла. Хозяин видит это и сам не рад: наследник — это хорошо, только дочь дороже. Унесли мы с кормилицей младенца, положили в колыбель, сами качаем, думаем, а ветер за окном ревет и ревет.
А кормилица — та была совсем юная девушка. Эльфийка; хозяин не хотел брать эльфийку, говорил, соседи плохо посмотрят, да только куда уж было хуже. Она, впрочем, хорошая была, здоровая, плечи крепкие, волосы светлые. Говорят же, что у светленьких молоко лучше. Вот она сидит с младенцем, кормит его, от холода на плечи шерстяной платок накинула; а ее так и спрашиваю: а ты магии не боишься? Она мне отвечает: нет, не боюсь, вон же хозяйка как себя бережет, всю комнату эмбриумом обвесила. Говорит так, а глазами зыркает по сторонам, ушами передергивает, плечи ссутулила. Сдалась, продолжает: боюсь, говорит, только работать где-то да надо. Держит на руках мальчишку, смотрит на него, как если б мясницкий нож в руках держала, а не живого человеческого ребенка. Говорит, приглушив голос: вон, смотри, какие у мальчика глаза темные, взгляд недобрый. Да в такую страшную ночь родился. Точно маг будет.
Смеюсь на нее: гляди, а то вдруг будет твое молоко сосать да ненароком в жабу тебя превратит. Да только не смешные шутки-то были. Говорю: вон среднюю девочку проклятие перескочило, может, и этого проскочит. А кормилица мне: это еще не известно, перескочило ли. И верно, ведьма такая, угадала; все думали, что Августину страшное дело обошло, да просто она была не как сестры и дожила нормальной девочкой до целых тринадцати лет; а потом — и она под проклятием сломалась. Потому что в Церкви-то этого не расскажут, но проклятие не снимешь эмбриумом, ничем не снимешь — только голову покрывай да готовься умирать. Помню как сейчас: сидит эта эльфийская девочка, голову младенца поддерживает — как на блюдечке держит…
Хозяйка-то?.. Ума не приложу, чего она вас так волнует. Вот говорите вы, что взялись — спустя тридцать-то лет! — разобраться в ее исчезновении, а я вам говорю, чего тут разбираться. Жить она не захотела — вот и перестала жить, тут и понимайте как хотите. А младенца она на руки дней так через пять взяла. С ребенком на руках комнату шагами мерила; ребенок возился, она его чуть встряхивала, он успокаивался. Только тогда-то она ему имя выбрала — перебрала на наших глазах несколько и назвала тем, на которое ее отец указал. До этого мальчик у нас безымянный был.
Да вы бы видели, что это был за младенец! Сразу видно, что родился в ночь. Почти не кричал, разве что когда требовал пищи или когда нерасторопная эльфийка слишком туго его пеленала. Кормилица мне сказала, что вроде бы повитуха так волновалась, что младенцу ножку повредила, а мы и не заметили, он же, демон его возьми, не кричал. Кормилица с ним возилась с утра и до ночи, а хозяйка, едва оправилась, снова принялась за шитье. Когда ни зайдешь к ней — все шьет и шьет. На мальчика несколько рубашек сшила, а потом — как плотину в ней прорвало: принялась расшивать платки цветами, да такими яркими, красный с фиолетовым, желтый с розовым. Только это и делала.
Да что уж тут говорить, так и весна пришла. Сын лорда Аристида, того, который от холеры помер, вступил в права наследования — теперь поместье напротив нашего не пустовало. Говорили, когда он вернулся из путешествия, дом было полным-полон трупов умерших от холеры слуг, но это все, конечно, просто слухи, вы же не верите слухам, да?
К весне будто бы и хозяйка наша расцвела. Вы сейчас мне не поверите, а она каждую неделю в выходной день — всю весну и все лето — к дочерям своим ходила. Ей было разрешено. Она, бывало, плащ накинет, на голову капюшон, да так и идет по городу, и никто уже ее не узнает и не помнит. Посмотрел бы кто ей в лицо — не подумал бы, что она была когда-то самая завидная в городе невеста, ну разве что после Лиандры, но ту в детстве кому-то из де Лансе обещали.
Вот, помню, так она и идет в простом платье пешком до самого причала, — и я иногда с ней ходила, — платит лодочнику, переправляется к Казематам. Там нас встречают храмовники, под конвоем проводят в глубину крепости. Хозяйка обнимает своих девчонок. Старшей из трех тогда уже двенадцать было, второй десять, а самой маленькой едва шесть исполнилось. Все они были порознь и даже, казалось, друг друга не любили. Хозяйка им что-то рассказывала, а они ей — почти ничего. Смотрели важно, как настоящие ведьмы. Она дочкам дарила вышитые шейные платки, только те их никогда не носили, потому что другие дети смотрели с завистью. Кого-то из девчонок вроде хотели перевести в другой Круг — то ли в Оствик, то ли в Старкхевен — потому, что в киркволльском много уж маленьких детей было, а может, из вредности. Лорд Фостен им не позволил, сам обивал пороги значительных лиц.
Тут и муж хозяйкин вернулся. Как он был рад наследнику! Ругался, правда, что в кормилицы эльфийку взяли, да молчал — куда уж тут скажешь, да и кому скажешь, не старику же хозяину, надо же его пожалеть. Кормилица от мужчин в доме как от огня шугалась, а ребенка будто с рук не снимала. Но вы бы видели, что это был за мальчишка! Волосы принялись отрастать — чернее, чем у самой матери, хотя казалось бы, куда черней. Глазищами черными смотрит и, бывало, за весь день звука не проронит. Мы уж думали с кормилицей: может, он немой? Та мне и отвечает: немые дети тоже кричат. Я и спрашиваю: как же они кричать-то будут, если они немые? В общем, не радовались мы, что наследник родился. Я каждый день к нему в кроватку эмбриум клала, и у кормилицы тоже руки все пахли этими травами, и даже молоко, наверное, пахло, потому что хозяйка ей приказывала по вечерам веточку жевать. Когда муж хозяйки прибыл, шторы в доме раздвинули, все светом залило, даже будто и получшело. Только все, конечно, знали, что леди Ревка неизлечимо больна. Не то чтоб какой-то болезнью, а просто больна. Она мне все напоминала ту разбитую куклу на горящем ковре в детской, у которой волосы сгорели, глаза разбились, а грудь была разворочена.
И вот тем летом открылось страшное. Брата хозяйки обвинили в контрабанде. Лорд Фостен был возмущен таким лживым беспочвенным обвинением против сына уважаемого — некогда уважаемого — семейства; но ему на стол легли доказательства. Я помню тот день, когда из кабинета лорда Фостена доносились такие крики, будто перед ним стоял не сын, а враг. Хозяйка сказала, что ей нехорошо, и ушла из дома, а мы с Линеллой сбились с ног в ее поисках, и даже не видели — мне кормилица потом рассказала — как лорд вышвырнул сына из кабинета за волосы. Августина все это наблюдала, долго меня потом расспрашивала, что да как, да почему этак. С тех пор не прояснялась наша черная полоса. Лорд Фостен, казалось, не вылезал из суда. Сотни золотых ушли у него на попытки доказать невиновность сына, но попытки эти были просто смешные. Хозяйка и муж ее твердили, что лорд Фостен разорит семью, но он был меж двух огней — за ущерб торговле хитрые лорды могли стребовать суммы и побольше. К осени мы снова задернули шторы; это было хорошее лето, но последнее лето, потому что проклятье наступало на наш порог, леди Ревка так постоянно и говорила, я только за ней повторяю. Брата ее я больше никогда не видела.
Вот так мы жили до той осени — как изгнанники, как посмешище, запертые в своем поместье, а за стенами все — враги. Хозяйка повторяла, что ей хочется уехать, но лорд Фостен наотрез отказывался покидать Киркволл. Он говорил, что Амеллы — кровь от крови и плоть от плоти этого города, что бы ни плели сплетники; с тех пор как он, будучи младшим сыном, стал патриархом Амеллов, много пришлось ему наговорить о том, как он восстановит былую славу. Крепко ему судьба наподдала. Я помню, какая тишина стояла в поместье Амеллов в середине осени; и это при том, что в доме были дети. Я сдружилась с кормилицей: мы обе были без семьи, без друзей, и знали, что когда все закончится — а все обещало очень скоро закончиться — нам будет некуда идти. Ну а теперь даже не вспомню, как ее звали: А… Ар… Ан…? Не знаю, демоновы эти эльфийские имена. Каждый день я начищала полы, потому что пыль, оседающая на паркете, раздражала хозяйку. Каменоломни, дававшие добрую часть дохода, лорд Фостен распродал за это лето, чтобы погасить долги; антиванские ковры пополнили коллекцию старшего де Каррака, заплатившего за них порядочную сумму — та ушла на запас дров на зиму; фамильное оружие выкупил Жан Люк; остался только щит с гербом Амеллов, и лорд Фостен в отчаянии повесил его на стену между портретами отца и деда. Вы видели герб Амеллов? Клетка с птичьими головами. Нет-нет, это не шутка, это не шутка…
Про мальчика? А что про мальчика-то; дурная была осень. Помню, я вхожу в детскую и вижу, как в середине пустой комнаты сидит на полу кормилица, дремлющего мальчика на коленях держит, а тот свернулся, как в ракушке, только носом подергивает, запах ему эмбриума, видите ли, не нравится. Поднимает она голову, смотрит на меня, а взгляд — безжизненный. Тихо-тихо говорит: не могу я так больше. Мальчик — точно колдун. Говорит мне: ты только посмотри, я отворачиваюсь на секунду — а предметы вокруг движутся. Зажмурю глаза — а они все меняют свое положение. Я отвечаю: это все тебе приснилось. Не может он быть магом в таком раннем возрасте — он еще ползать едва научился, куда ему колдовать. А она мне повторяет: точно, точно колдун, вокруг него даже воздух стылый. Я и задумалась. Вы улыбаетесь, улыбаетесь, а в глаза-то вы ему не заглядывали, тому мальчишке. Сразу видно, когда у человека злые глаза.
Я и задумалась тогда. Была я как-то раз в церкви — был конец жнивня, дожди лили как из ведра, — задержалась я там, чтобы дождь переждать, и повстречала эльфийку-то эту, кормилицу. Удивилась. Та мне признавалась: так и так, ходит она постоянно в церковь, уши под капюшоном прячет. Если не Андрасте, так кто же поможет? Я слышала, она как-то ночью тихонько всхлипывала; захожу в детскую — а кормилица там прилегла на ковер, на последний наш ковер, его де Каррак не выкупил, потому что он был весь обгорелый; прилегла у кроватки и лицо руками закрыла. Чувствую — а воздух дрожит от напряжения, будто искры невидимые пролетают. Тогда-то меня ужас пробрал; я воззвать к Андрасте было хотела, но побоялась детей разбудить. Кормилица мне наутро признавалась: милый, чудесный у Ревки Амелл мальчуган, но страшно с ним, страшно!
Спросила она как-то совета у матери Церкви, как поступить; долго не решалась ему последовать, но тянуть уже было боязно. Как сейчас это помню: будит меня кормилица посреди ночи. Ушами шевелит, руки заламывает: помоги, дорогая, одна не могу. Зачем-то полотенце через руку перекинуто. Поднялись мы с ней наверх, мимо открытой комнаты хозяйки прокрались; послушали, как та дремлет — чутко, как кошка. Вхожу вслед за кормилицей в детскую спальню и вижу: шторы широко раздернуты. Ночь светлая, звездная, на пол отблески двух лун льются, как струйки водяные. Кормилица так рот руками и закрыла, чтобы не закричать. Берет она, помню, мальчика на руки — тот просыпается, сонно головой ворочает — кормилица его укачивает, чтоб ненароком мать не разбудить, нашептывает ему что-то ласковое, а голос дрожит-дрожит. Прохожу на цыпочках мимо кроватки Августины, тихо спрашиваю: ты что задумала-то, девочка? Кормилица и говорит мне: сейчас научу.
Спускаемся с ней вдвоем по лестнице, ступаем на цыпочках, по паркету-то шаги гулкие, крепкие, щелк-щелк. Крадемся по дому, как чужие. Эльфийка к себе мальчика прижимает, по головке поглаживает: спи, спи, милый; я иду со свечой в руке, рука дрожит от холода — по ночам камины не топим — и воск на пол капает. Входим на кухню. Кухня большая, от свечи пятнышко света совсем крохотное, только окна у нас там были тоже большие, и столько света от звезд лилось, что будто теплее стало. Пока я свечи ищу, кормилица мальчика на пол сажает, из кладовой большой медный таз выволакивает — начищенный, сияющий, как зеркало медовое. Из двух больших ведер, что в углу стояли — набрала же я воды, точно знала! — наполняет она этот таз. Мальчишка сонно все это разглядывает, носом клюет, но не кричит, не жалуется. Подхватывает кормилица его на руки, в лоб целует, встряхивает легонько: не спи, дружок.
Спрашиваю ее: что тебе мать в Церкви сказала? Она мне и отвечает: чтобы колдовство из ребенка выбить, нужно его в холодную воду погрузить с головой, пока дышать почти не перестанет; тогда магия в нем умрет, а сам он жив останется. Качаю головой, заглядываю в этот медный таз, смотрю, как по воде бежит лунная дорожка. Говорю: надо бы дверь на кухню закрыть. Пока я закрывала дверь и зажигала свечи, мальчуган нехорошее почуял. Возиться стал на руках у кормилицы. Сердце у девчонки колошматится, она мальчика теснее к себе прижимает; говорит, не могу, давай ты. Рукой ему ко рту тянется, на случай, если кричать начнет. А если, спрашиваю, не справимся? И сама себе отвечаю: его, мальчишку-то, одна кормилица и любит. Пробую воду; и вправду ледяная. Смотрю в нее, и кажется, что дна там нет, только омут, в нем звезды отражаются. Решаюсь; беру ребенка на руки, говорю: купаться будем, милый. И, как был, в рубашке — с головой в воду.
Вода на пол выплеснулась. Ну, думаю, для твоего же блага. Кормилица отвернулась, глаза закрыла. Удерживаю голову мальчика под водой — слежу, как тоненькие пузырьки воздуха к поверхности поднимаются — если в нем и вправду есть магия, то он не умрет, а если нет? — подхватив под руки, вытаскиваю из воды, животом себе на коленку, руками сжать грудь — от отца еще это помнила, я же в портовом городе выросла. Вода льется изо рта; да дышит вроде. Вообще кругом вода — на полу, на моей юбке; кормилица, всплеснув руками, хватает ребенка, в полотенце заворачивает. И вот тут-то он, сидя в полотенце у нее на руках, малясь очухавшись, начинает орать. Облегченно переглядываемся — и кормилица рукой ему прорезавшийся голосок зажимает…
Да не мучила я ребенка! Отчего вы так на меня смотрите? Не хотела я его убить! Я ему же счастья хотела, ему и матери, достаточно уже его семья горя повидала. Ничего страшного ведь не случилось, все обошлось. Хозяйка? Не узнала, не узнала. Мы знали, что она не узнает, прямо-таки чувствовали. Вас там не было, вы не говорите. Да что вы спрашиваете меня-то про хозяйку! Исчезла она, исчезла, не прошло и недели, и к мальчику, наверное, ни разу за это время не заходила. Недолго ее искали — хоть следов не нашли, да дело было ясно. Где она? Уж точно не здесь. Может быть, в море. Если она и была жива, когда лорд Фостен прекратил поиски, то она точно не хотела быть Ревкой Амелл. Муж ее разругался с хозяином — тут-то и вылили друг на друга все давние смертные обиды — и уехал из Киркволла, забрав с собой детей; с тех пор я их не видела. Про девочку-то слышала, что и ее не обошло проклятье, а про мальчика — ни слуху. Может, мы его уберегли. Лорд Фостен вскоре продал поместье — не уследила, кому — и тоже исчез. Не знаю, где он теперь, но тоже не здесь…
Все? Хватит с вас? Ну наконец-то. Долго же вы меня терзали. Я вам все-все рассказала, клянусь головой. Не знаю я ничего больше ни про хозяйку, ни про ее детей. Могу я идти? И на том спасибо…
***
Служанка поднялась с места, размяла захрустевшие плечи. Мужчина и женщина, сидевшие напротив нее, почти одновременно кивнули: иди. Женщина встала и приоткрыла дверь, из которой в плотно закрытую комнату потянуло свежим воздухом; заколыхались огоньки свечей, при свете которых ее рыжие волосы казались водопадом пламени. Пробормотав себе под нос что-то вроде «типичные орлесианцы», служанка удалилась. Ее шаги еще долго стучали по коридору.
— Ее проводят к выходу? — спросил мужчина. Женщина кивнула. — Здесь легко можно потеряться, — он откинулся на спинку кресла: — Только посмотри, нас приняли за орлесианцев. Это все из-за дурацких доспехов с символом Церкви. Кажется, Кассандра произвела на весь Киркволл потрясающий эффект. Или для того, чтобы работать на Жрицу, надо быть орлесианцем, а?
— Неправда! — женщина затворила дверь. — Я ферелденка.
— Ну вот и я ферелденец, — развеселился мужчина. Он сидел, закинув ногу на ногу и сцепив в замок руки, покрытые нитями грубых, едва заживших рубцов. — Надо сказать, слушать такие истории — куда веселее, чем искать Хоука. Нам было бы намного проще найти его, если бы мы чувствовали магические излучения родового проклятия Амеллов…
— Как ты себя чувствуешь? — женщина подошла к нему, присела на подлокотник кресла. — После… такого.
— Лучшая сказка на ночь, — с энтузиазмом отозвался мужчина, поймал руку своей собеседницы и поцеловал костяшки пальцев. — Конечно, Ревка Амелл мертва, а дочерей мы никогда не отыщем, но все это было очень… занимательно. Никогда не любил запах эмбриума. Но только посмотри на меня — неужели у меня и вправду такие злые глаза?..